Покаяния отверзи ми двери…

Рассказ-исповедь

Эти слова из великопостного песнопения, которыми Церковь призывает
нас еще до начала Великого поста, в Неделю мытаря и фарисея,
приуготовить душу к глубокому покаянию, – слушаешь каждый год со
вниманием и трепетом и задумываешься вновь и вновь о том, что конец
приближается… И обращаешься, вместе со святым Андреем Критским, к своей
душе: «Душе моя, душе моя, востани, что спиши?..»

«Пора и о душе подумать», – иной раз можно услышать от людей
светских, поживших в свое удовольствие и вряд ли бы вспомнивших о Боге,
если бы не болезни и скорби.

Потребность углубиться в себя, заглянуть в собственную душу с
особенной остротой ощущается в великопостные дни. К этому подвигает нас,
прежде всего, молитва святого Ефрема Сирина, и в особенности слова ее:
«Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения…»

Как же увидеть свои грехи?

Мне Господь помогает увидеть их через кающихся прихожан. Подходит ко
мне на исповедь старушка и со слезами кается: «Вот, смотрела телевизор…»
А я про себя отмечаю: так и я сам в этом грешен, надо покаяться. Другая
подходит и сокрушается о своей раздражительности, а я опять про себя
думаю: и это во мне есть. И так многие грехи открывает мне Господь, едва
успеваешь перед причастием принести Господу покаяние.

С особенной болью и состраданием выслушиваешь исповеди о том, как
дети относятся к своим родителям. А кто этих детей воспитывал? Пожилая
женщина разводит руками: «Воспитывала, как могла, а теперь он меня бьет,
вот теперь я расплачиваюсь, наверное, за какие-то грехи». Напоминаю:
«Как вы относились к своим родителям, так ваши дети относятся теперь к
вам».

А вот еще одно покаяние, даже не покаяние, а целый рассказ.

…Грузовик проворно бежал по заснеженной дороге. Крупные снежинки,
словно капли дождя, почти не кружась, падали на землю. В кабине было
немного тесновато, но по-домашнему тепло и, наверное, от этого уютно.

Накануне вечером сына отпустили из воинской части до сегодняшнего
утреннего построения. Нас приютил Евгений, с которым познакомился еще
летом, когда впервые приехал навестить сына. Мой знакомый порекомендовал
его как отзывчивого и доброго человека с хозяйственной жилкой. Дом был
старенький с низкими потолками. Жарко натопленная печь и полуторная
кровать – все, что запомнилось. Почти не спал, прислушивался к ровному
дыханию сына, стараясь не касаться его раскинутых рук. Такой же худой,
как и до армии, только кое-где угадывалось подобие мускулатуры.

Рано утром выехали в воинскую часть, чтобы успеть к построению. У ног
лежали две сумки с едой. Надо, насколько можно, подкормить сына, и,
конечно, его друзей-товарищей.

Мысли, не спеша, сменяли одна другую, как вдруг откуда-то сбоку
выскочил заяц и побежал по дороге. Евгений несколько мгновений ехал с
прежней скоростью, а затем прибавил газу. Мне бы надо было сказать
Евгению, что не следует догонять зайца, пусть бежит, куда хочет. Но я
промолчал, хотя в душе было неприятно и гадко.

Я стал невольным свидетелем и в какой-то мере соучастником этой
неравной охоты. Еще несколько секунд и машина всей мощью своих колес
проехала зайчонка и остановилась.

Непонятное тревожное чувство появилось в груди. Случилось что-то
непоправимое, безвозвратное. Мне было почему-то стыдно смотреть в глаза
сыну. Евгений, довольный своей «охотой», спокойно открыл дверцу машины,
спрыгнул на дорогу и пошел за добычей. Уже через мгновение в кузов был
брошен бездыханный заяц.

До воинской части ехали молча. Понять Евгения, конечно, можно. Начало
1992 года было во всех смыслах трудным. Радикально поменялась власть,
магазины пусты, деньги дешевеют с каждым днем. Этот заяц для Евгения и
его семьи – просто находка.

Домой вернулись к обеду. Перед домашними Евгений, с видом удачливого
охотника, положил на стол заиндевелого зайца с чуть прикрытыми
стеклянными глазами…

…Ровно через четыре года мой сын лежал на земле с чуть прикрытыми
застывшими глазами, заледеневший, бездыханный. Маневровый поезд в 1.40
ночи, не успев затормозить, отбросил тело на обочину железнодорожного
полотна. Удар был настолько сильный, что смерть, по заключению медиков,
наступила мгновенно…

С рассудочной точки зрения два этих события никак не связаны, но где-то в глубинах души они необъяснимым образом соединены.

Тут же вспоминается и другой эпизод.

Чуть позже, в октябре 1992 года, для празднования свадьбы сына
командование воинской части выделило музыкантов. С транспортом
договорился будущий тесть сына.

Перед железнодорожным переездом автобус остановился, пережидая, пока
пронесется очередной железнодорожный состав. На обочине стояла пожилая
женщина с замотанным на голове платком. Она слезно просила водителя
автобуса довезти ее до города, ссылаясь на острую зубную боль. Шофер был
неумолим. Музыканты смотрели то на меня, то на него. Я уже готов был
заплатить ему, сколько потребуется, только бы взял он эту страдающую
старушку. Но в то же время одолевало сомнение, а вдруг он откажется
везти музыкантов на свадьбу, и я предательски молчал. В душе – никакого
праздника. Совесть тяжелым камнем давила, взывая к внешнему благочестию и
добропорядочности, но тем не менее наступавшие события отдаляли
душевные переживания и предчувствия. Начиналась новая жизнь молодой
семьи, появились новые заботы, новые отношения и много чего нового. И
случай у переезда сам собой начал стираться из памяти.

Было и еще одно, более раннее событие.

В конце апреля 1985 года я приехал на Украину к своему тяжко болящему
отцу. Он уже лежал в больнице. Врачи просили найти горчичники – в
больнице их почему-то не оказалось. Вместо того, чтобы объехать весь
город и поставить на уши всех, кого только можно, я как-то не очень
настойчиво попросил помочь своего товарища, который обещал достать их
дня через два. Когда накануне 1-го мая я навестил отца, то понял, что он
очень болен. Он попросил принести ему назавтра чай из шиповника.

Вечером того же дня мне дали билеты на трибуну, на первомайскую
демонстрацию. В душе боролись два чувства: переживание за отца, который
ожидал моего прихода, и желание сходить на праздник. Конечно, совесть
очень внятно мне подсказывала, как поступить, но я поступил иначе.

Возвращаясь с этого никчемного праздника, я зачем-то купил тюльпаны,
хотел порадовать отца. Когда увидел у больницы двух своих братьев – я
все понял. Взбежав на второй этаж и заглянув в палату, увидел отца,
завязанного простынею. Медсестра с каким-то глубоким вздохом сказала,
что он меня утром очень ждал. Не хватило всего-то двух часов. Прости
меня, отец. Цветы положил тут же, на тумбочке.

Что с того, что я накануне просил младшего брата придти к отцу и
принести ему заваренный шиповник. Он работал, он устал, ему и так
приходилось много заботиться об отце, ведь он жил с ним и матерью.
Ждал-то отец все равно меня… Смятение чувств и одновременное понимание,
что исход был бы таким же, но позже, возможно, даже много позже, если бы
своевременно и качественно была оказана ему медицинская помощь. Но что
ждать от рядовой провинциальной больницы, где не хватало обычных
лекарств, тех же горчичников...

Уже тогда появилось некое предчувствие, что и при моей последней
минуте не будет рядом моего сына. Но было оно еще какое-то неясное,
неоформившееся. На тот момент я, еще не освободившись от юношеского
пристрастия облекать значимые события в стихотворную форму, смог лишь
написать несколько зарифмованных строк:

Прости отец, прости,

Что в скорбный час утраты

Я не был у палаты,

Не смог тебя спасти.

Быть может, это рок,

Неведомый и страшный,

Быть может, не напрасный

Судьбы моей урок.

Я помню эти сны.

Повинна ль в этом память,

Слова, что душу ранят

В тот главный день весны?

Прости, что был далек

От дум твоих, терзаний,

Что в суете дерзаний

Не расспросил, не смог…

Известно – бег времен

Счастливых быстротечен.

Никто из нас не вечен

И будет погребен.

Но в память об отце

Я преклоню колени –

В ней связи поколений

Нерасторжимой цепь.

Но что с того, что жизнь всякий раз ставит экзамен, – а сдать-то его
не могу. Буквально через год после смерти отца надо было остаться с
тяжко болящей бабушкой. Я предчувствовал, что, возможно, это ее
последняя ночь, и тем не менее было боязно оставаться в одном доме с
умирающим человеком. Убедившись, что необходимые таблетки бабушка
приняла, оправдывая себя надеждой, что до утра она доживет, ухожу в
апрельскую, еще морозную ночь, прочь от переживаний и ответственности.

Теперь-то я знаю, как важно, чтобы при последней минуте был хоть кто-нибудь рядом… Бабушка умерла в ту же ночь.

Анализ прожитых лет приоткрывает то одну, то другую причину
случавшихся за годы жизни трагедий. Причин много. Сколько времени ушло
просто так, в песок, вместо общения с сыном. Он всегда радовался, когда
родители рядом, когда идет общая беседа, общие семейные заботы,
радовался, уже будучи взрослым, и эта радость семейного общения снимала
жизненные неурядицы. За две недели до трагедии он просил зайти к нему,
поговорить, попить чаю, а я ответил отказом, сославшись на позднее
время. Теперь бы посвятил ему все свои вечера, но опоздал навсегда.

Просматривая свою прожитую жизнь, понимаешь, за что расплачиваешься.
Потому что жил, как хотел, жил без Бога. Никаких молитв, никаких постов.
На самом деле – это и расплата, и промысл Божий. Когда умер отец – все
объяснимо, как бы нормальный ход жизни: болел, потом умер. Судьба
испытывает еще раз, но этого оказалось недостаточно, чтобы задуматься о
смысле жизни. И Господь посылает крайнее средство. Гибель сына ставит
точку в конце прежней безбожной жизни.

Только теперь понимаешь, насколько зависим человек от своего
предшествующего поведения, даже от своих мыслей-помыслов. И роешься в
своей памяти, выискиваешь грехи, в которых еще не каялся. А память уже
не та, и, нашедши, думаешь, каялся в этом грехе или нет, и чтобы было
уже совсем наверняка, каешься вновь, мысленно проговаривая: «аще не
каялся», а вслух: «прости Господи…»

В жизни человека существуют некие вехи, своего рода достижения,
которые свидетельствуют о движении личности в потоке времени. А есть
события, которые делят жизнь человека на «до» и «после». Были у меня
свои вехи, достижения, но только «до». Потом жизнь разделилась надвое. И
теперь все, что «после», не имеет никаких вех, есть лишь молитва:
«Господи! Дай мне время на покаяние».

У каждого человека свой путь к Богу. И эта исповедь-рассказ – один из
многих путей ко спасению. Главное для человека – не сбиться с этого
спасительного пути покаянного очистительного постижения себя, не
поддаться соблазнам и искушениям мира сего, манящего рассеянной и
приятной жизнью, потому что Господь уже рядом, здесь, «близ есть при
дверех…»

Протоиерей Александр Шестак