Поэма о Великой Отечественной Войне - 8 Мая 2012 - Б Л О Г

Победы не даются даром. А путь обратный был трудней. Те «Десять сталинских ударов», что провели дорогу к ней, подобны молнии и грому. Они и привели к разгрому не только всех немецких сил, но и к развалу стран Оси!
Устали люди от страданий, от непомерного труда, от непосильных ожиданий. И потому с тех пор всегда в дни праздников наш тост в застолье «Всё обойдётся в жизни. Только вот лишь бы не было войны!» Мы этим объединены.

†††
Про Ленинград и про блокаду есть много книг, стихов, кино, и должное отдать вам надо за подвиг ваш великий… Но…
Сто двадцать пять блокадных граммов, конечно, не согреют кровь. Но в Ленинграде, скажем прямо, у всех у вас всегда был кров. Пусть это были коммуналки с чуть гревшею «буржуйкой» жалкой, — но были стены, потолок, и город помогал, как мог.
В местах, где битва проходила (а люди жили ведь и там), над ними только небо было. И кроме от бомбёжек ям, им не было куда бы скрыться. А пища? Приходилось рыться в полях: ловить кротов, мышей. В одежде были тучи вшей — и не прибраться, не помыться. Зарылись в норы, как сурки, и ждали: немец отбомбится, так можно будет до реки тогда добраться за водою. А этот путь грозил бедою — шальная пуля ли, снаряд в траншее всех положит в ряд. Когда война уж отступила, кто уцелел, пошли с трудом домой. Добраться трудно было. Да и какой их встретил дом?! Одни сгоревшие остатки. На них навес устроив шаткий — и не палатка, не шалаш, — таким был долго «домик» ваш.
Да, не легка была блокада те девятьсот ночей и дней. И всё же осознать всем надо, что было в сотни раз трудней и сталинградцам, и курянам, и горожанам, и селянам, кто в зоне жил прифронтовой. Один из двадцати живой остался в день освобожденья, — и ни двора, и ни кола. От власти — полное забвенье. Да где ещё та власть была? Ей нужно было разобраться, за что сначала надо браться: ведь всё разрушено вокруг, и нет ни средств, ни сил, ни рук.
И всё же выжили! Хоть частью. На поле, у станков трудясь. И даже дети — наше счастье — перед войной, в войну родясь, свой труд стране тогда отдали. Сегодня стариками стали, но не забыть тех страшных дней — для них блокады пострашней. И честно? Им обидно было: медалью, пенсией двойной одних начальство наградило, а у других удел иной. Да! Ленинградцы все в почёте. А о других вы не прочтёте ни строчки. Может, хоть сейчас в верхах высоких вспомнят вас? Курск, Сталинград, Орёл, Воронеж — и в тех местах весь сельский люд, где эту тему ни затронешь, свои печали изольют, восстановленья вспомнят бремя. И замолчат. Настало время начальству вспомнить и о тех, кого забыли, как на грех!

†††
Ещё хотелось бы сегодня сказать: всё движется, течёт. Пройдёт и праздник всенародный. Но уваженье и почёт пускай в сердцах всегда к вам будут. А наши власти не забудут ни обещаний, ни забот — сегодня, завтра, через год, и не по праздникам — по долгу — живым и павшим дань отдать. В местах сражений ещё долго их будут находить. Создать на них сады и рощи и долговечнее и проще. Пусть будут: Ржевский, Курский сад — как память спящих там солдат. Как много там их! Всех не тронешь: ведь нужно землю всю изрыть. Всех не отыщешь, не схоронишь. И невозможно схоронить. А моряки лежат в воде. Искать их всех? Когда и где?

†††
То утро было тёплым, летним, ещё к тому же выходным. На улицах гуляли дети, у взрослых много дел: к одним должны приехать гости, а те — на пляж, погреть там кости. Другие за город спешат в лесу озоном подышать.
Хотя и были разговоры, что надвигается война, но всем казалось, что не скоро. И вдруг по радио… — она! Что немцы города бомбили, что где-то даже жертвы были, что по границе бой идёт. Но армия не подведёт! Нет, страха не было в народе. «Ведь наша армия сильней! Ну, будет что-то Финской вроде. А мы же победили в ней! Не зря же про танкистов пели». Врага в его же колыбели тогда готовились разбить! Одним ударом победить!
Беда явилась к нам воочью, когда её из первых рук узнали мы. В июне ночью за дверью вдруг раздался стук. Открывши дверь, мы обомлели, с детьми увидев тётю Грелю, в одной сорочке под манто. Лицо как мелом залито. В глазах страданье ощутимо, а на руках – скопленье жил. (Мы знали: летчик дядя Тима тогда под Гомелем служил. Их часть фашисты разбомбили.) А в городе пожары были: горели зданья и вода. Лишь чудом добрались сюда. Пять суток без воды, без хлеба состав тащился на восток. От дыма чёрным было небо. Был лётчик «хенкеля» жесток: летя на бреющем полёте, он загонял людей в болота, струёй воздушной их сбивал, и бил, и бил их наповал.
Мои двоюродные сёстры (а было им тогда лет пять) от страха очумели просто и не могли никак понять, что здесь по ним стрелять не станут, что здесь их немцы не достанут, что не оставят их одних: они отныне — у родных.
Череповец был город тихий, и далеко была война. Но пал зимою город Тихвин, а на восток всего одна вела железная дорога. Здесь мост над Ягорбою трогать взвод женский немцам не давал, спуская «юнкерсы» в обвал. А были там девчонки просто — в семнадцать-восемнадцать лет. Я каждый день ходил к ним в гости, в бачке им принося обед. Его на худенькие плечи обычно, как всегда, под вечер мне повар с кухни надевал и каждый раз совет давал: «Смотри шагай, но осторожно! Поторопись, но не спеша. Пролить горячий борщ не можно! Прольёшь — убью, моя душа!» Когда ж назад я возвращался, он так обычно обращался: «Ну молодец! Любимец дам! Иди сюда, я каши дам!»
Тогда уж город был голодным. Через него сибиряки всё шли и шли в строю походном: винтовки за спиной, штыки у пояса примкнуты. И в эти краткие минуты, сидя у кухни полевой, я знал, что буду я живой.
Бойцы все в полушубках белых (морозные те были дни!) шагали весело на дело! Мы знали: победят они! С надеждой люди их крестили. Их, к счастью, матери растили. Потом из них какой-то ряд создаст панфиловцев отряд. Освобождён был Тихвин вскоре, потом — победа под Москвой… Я, на мальчишеское горе, расстался с кухней полевой: девчат отправили куда-то. Ах, если б вновь вернуть те даты — я к ним бы снова прибежал, а может, адрес им бы дал. Где вы теперь, Маруся, Валя? Где ваш зенитный пулемёт? И ваш начальник тётя Галя (характер у нее не мёд!) — всегда в ней главным было дело. Но как она душевно пела, когда ей в праздничный обед мы отмечали двадцать лет!
Я как-то в зимнем ожиданьи с работы мамы «Правду» взял. Там заголовок жирный «ТАНЯ» я на странице прочитал. Как сердце сильно застучало: вот здесь оно — борьбы начало. Умрёт, но не откроет рот. Не победить такой народ!
За жизнь солдаты не рядились. Сражались не из-за идей. Но вы бы, может, не родились, когда б не жертвы тех людей. Тех, кто, пропахши кровью, потом, танкист ли, лётчик ли, пехоты солдат ли, маршал, генерал — за вас в сраженьях умирал.
Сегодня нашей молодёжи, родившейся в другой стране, шаги подобные, быть может, и не понять. Ну что ж, вполне возможно. В эти годы другой им видится свобода, другой прельщает их венец и манит золотой телец.

†††
Победы ждали мы. И всё же врасплох застал нас этот час. Был этот майский день погожим. Вдруг утром разбудил всех нас соседки плач и голос громкий. И я подумал: «Похоронку ей утром почтальон принёс», — но слышался у этих слёз какой-то радости оттенок. Я вышел на крыльцо. Она (соседка) закричала: «Гена! Сегодня кончилась война!!!» Весь дом от крика взбудоражен, пришли и из соседних даже. Объятья, слёзы — и «Ур-р-ра-а!!!» по улицам неслось с утра. Из дома вышли все, конечно. Толпа по улице плывёт. И поздравляет каждый встречный. И каждый в дом к себе зовёт. (И где вино достать успели?) И все и плакали, и пели! А инвалидов и солдат принять в свой дом был каждый рад.
В тот день мальчишкою безусым, тогда в свои пятнадцать лет, ещё не знавший водки вкуса, нарушил данный мной обет: «Не пить, ни под каким мне видом!» Однако встречным инвалидам (один без рук, другой без ног) я отказать в тот день не смог!
Потом солдат с войны встречали. Не все вернулись в отчий дом. Оставив при себе печали, мы снова занялись трудом. Всё, всё легло на наши плечи: в местах, где лишь торчали печи, построить сёла, города, заводы вновь вернуть туда, очистить от металла пашни, посеять травы и хлеба. Да, начинать нам было страшно. Но долг, и воля, и судьба нам помогли страх перевесить. Восстановили лет за десять страны разрушенную треть, чтобы войны следы стереть.
Но вот вопрос: куда деваться мог нами выстроенный сад? Мы «строим новое» лет двадцать, — а возвратились лишь назад! В деревнях пусто. Фабрик трубы уж не дымят. Народ стал грубым, и нищих по стране полно. Одна лишь радость всем — вино.
Нет! Мы не этого хотели! И мы гордились той страной! Скажите нам: куда всё дели? Ведь олигархи в мир иной не унесут с собой богатства. Ни дружбы нет у них, ни братства, и нет душевного креста. Их жизнь безсмысленно пуста. Бог с ними! Их судьба проучит. Я знаю: через двадцать лет за них потомков будут мучить и жизнь, и совесть. Их же след в истории страны сотрётся, богатство как-то разбредётся, и друг на друга понесут потомки заявленья в суд.
Но недовольство в массах тлеет. Пройдёт всего пятнадцать лет, и внуки, те, что нас смелее, потребуют им дать ответ! И не толпой — единым строем: «Отчизну мы сегодня строим! Отдайте наше всё сполна. Не то — гражданская война!»
Давайте в славную годину дадим самим себе зарок, что мы должны быть все едины, что справедливости урок, урок законности — основы любой страны, что, давши слово, умри, но выполни его на благо ближним, — ничего другого больше и не надо. Искать по дальним сторонам советы глупо! Здесь и рядом создать порядок нужно нам! Тогда, как Феникс, возродится Россия. Надо лишь трудиться. И много! Родину любя — и для неё, и для себя!